суббота, 12 октября 2019 г.
четверг, 10 октября 2019 г.
Часть 4. Продолжение "Апологет"
* * *
Федя Надоев, молчаливый, по-собачьи преданный, остановил у светофора. На углу двух улиц веселые молодые парни стаскивали со стены огромный портрет Брежнева, оббитый траурным крепом. Империя начала менять декорации. А ведь Совенко помнил, как такие портреты появлялись в 70-м, сменяя коллективные цекашные галереи…
Что ты делаешь с нами, Время? Виталий Терентьевич приоткрыл окно – выкинуть окурок, радостный смех брызнул ему в лицо. Леонида Ильича стаскивали не какие-то хулиганы, а госслужащие, наверняка – комсомольцы, активисты…
И как-то нестерпимо грустно вдруг стало Виталию Терентьевичу, как-то тяжело и муторно…. От Брежнева на стене, как и в жизни, собранного из кусков, осталась половина. Молодые, смеясь, расставались со своим прошлым, о котором, как знать, может быть, им же предстоит горько пожалеть.
«Они у нас растут оптимисты! – думал Совенко. – Не то, что мы! Шаг вперед… То, что для нас перетекало через отчаянье, надрыв, трагедию, для них шутка. Все, что питало наш пессимизм, для них – бравада. Нам выпало думать, не живя. Им – жить, не думая».
Грусть, сдержанность, последние рудименты того, что именуется совестью, канули в небытие. Алик шел своим путем не оттого, что любил его, нет, ни в коей мере, просто он не знал другого пути.
«В сущности, – проносилось в его голове, – в этом мире я обречен был убить, так же, как другие обречены на нищету, а третьи – на счастье, добытое преступлениями предков…».
Ведь он был феодал, а значит – рыцарь, значит, в турнирах приходилось доказывать свое право на Угрюм-холл. В особых турнирах. Кто не верит, что чернилами можно отравить, что бумагой можно перерезать горло, тому не понять остроту и накал этих турниров. Последний состоялся только что, буквально вчера, когда Совенко вошел к хозяину Державы и опустил забрало…
Совенко вел себя спокойно и с достоинством. Он совсем не походил на дрожащего мальчишку в Сусловском кабинете. От того сопляка остался лишь ком путаных воспоминаний, которые изредка прогоняешь в мозгу, как затертую магнитофонную ленту…
Новый Совенко – то есть, по диалектике, старый Совенко выгодно отличался от молодого. Он беседовал на равных, очень тихим голосом, выкатив свои невыразительные вареные глаза.
Нет, это была не захлебывающаяся лаем и поджавшая хвост начинающая шавка; это уже был могучий волкодав, положивший лапу на мосол. Такие не лают. Они лежат на солнышке, лениво закрыв глаза, а когда к ним подходят, еле слышно рычат.
Но когда кто-то тянет руку к их кости, то они рвут глотки и перекусывают руки. Они полны великой, мудрой природной справедливостью, гуманностью – просто они просят не тянуть грабли загребущие к их мослу. Совенко – пес, а Антропов – хозяин. Но как-то раз на глазах у Совенко огромный дог чуть не загрыз своего хозяина, когда тот спьяну, на спор, покусился на собачье мясо. Еле оттащили…
* * *
– Поздравляю вас! – осклабился Юлий Владимирович.
– С чем? – удивился Совенко.
– Как?! Врачи-то сегодня утром вашей жене беременность установили!
– Отдаю должное вашей осведомлённости, – чуть поклонился Алик со стула. – Вы узнали об этом раньше меня!
– Неужели она вам не позвонила?
– Я запретил ей звонить мне на работу, это отвлекает… Семейные новости узнаю только ночью, когда домой возвращаюсь…
– Похвально, но в таком случае могла бы сделать исключение! – рассмеялся Антропов неприятным резким тоном. И резко, как принято в «конторе глубокого бурения», ошарашил собеседника совершенно не связанным с предыдущим разговором вопросом:
– Где письмо Щёлокова Черненке, Виталий Терентьевич?!
Не тратя слов даром, Алик раскрыл свой бордовый бархатный бювар с литым золотым советским гербом и, не глядя, взял бумагу сверху. Письмо Щёлокова Черненке. В штате ВЦБТ был прекрасный гравёр, который копировал рукописи любым почерком, воспринимая буквы, как рисунок… Подделку вскрыла бы только очень компетентная графологическая экспертиза, но Совенко был уверен, что до такой экспертизы не дойдёт: Антропов не заинтересован размножать свидетелей, как кроликов…
Письмо это – простая бумажка, но оно ломало стройную и изящную логику событий, осуществляемую группой Антропова в кванториуме. Министр внутренних дел СССР Щёлоков снят с должности, под следствием за какие-то, неизвестно какие, но «страшные» злоупотребления, в отчаянии достал на даче охотничий карабин и, замученный совестью, застрелился…
Бах – прямо в гостиной с чучелами трофеев, так что мозги по всей зале разлетелись… Годы и годы спустя именно эти, расплесканные по даче мозги отца будет снова и снова вспоминать его дочь в мемуарах…
И жена Щёлокова тоже застрелилась. Видимо, так сильно переживала за мужа, так стыдилась его, что ли… Получается там по хронологи, что вначале она, а потом муж… Бывает так? Ну, может быть, в состоянии аффекта, и всё такое…
Перед тем, как раскидываться своими, прямо скажем, не великими, мозгами по окрестностям, Щёлоков пишет письмо в общий отдел ЦК КПСС, Константину Устиновичу Черненко. Пишет подробно и складно, на нескольких листках, что оклеветан, невиновен, требует поставить вопрос перед партией, готов выступить и всё рассказать. Преследуем антипартийной группой! И вот это уже, согласитесь, не вписывается в фабулу… Или Щёлоков в муках совести и корчах страха, понимая, как осквернил партбилет, – сводит счёты с жизнью, а жена, как настоящий коммунист, ему подаёт пример моральной стойкости… Или Щёлоков хочет выступать перед группой Черненко в ЦК КПСС, ставить перед партией какие-то вопросы…
А то что же получается? Имперский министр внутренних дел написал заявление, в котором просит выслушать его и разобраться в его деле, и, не дожидаясь ответа, – разнёс себе башку из охотничьего штуцера?!
– Я не боюсь никакого Черненко! – бормотал Антропов, бегло, наискосок, проглядывая каракули знакомого почерка, и в этот момент словно бы забыв об Алике напротив. – Никакого Черненко я не боюсь!
Он рвал бумагу в мелкие клочки и неаккуратно, роняя некоторые фрагменты, складывал в огромную массивную хрустальную пепельницу. В пепельнице этой не было окурков: она существовала специально для таких вот «воскурений»…
– Вы же не думаете, что я опасаюсь какого-то там Черненко?! – по-свойски поинтересовался Антропов, вспомнив об Алике.
– Нет, конечно! – подхалимски поддержал Совенко. Достал свою «зиппо», золотую, инкрустированную бриллиантами, запалил содержимое пепельницы с трёх концов. – Что этот ваш Черненко? Старый, больной, наивный… И я вам скажу, Юлий Владимирович, по опыту личного общения – очень недалёкий человек, небольшого ума…
– Был бы большого ума, – глянул Антропов страшным взглядом в упор, слабых просто повергавшим в обмороки. – Был бы с нами? Там, где мы с вами, правда, Виталий Терентьевич?
Это было приглашением на политический танец. Услуга – сожжение неприятного письма, сулившего неприятные разговоры в ЦК, – засчитана. Но засчитано и другое: почему Щёлоков передаёт своё письмо именно Совенке?! Мало ли народу в ЦК КПСС – а почему-то именно ему… Бывшим коллегам, сослуживцам, золотопогонникам не верит – а какому-то биотехнологу Совенке верит?
У могущественного владыки полумира в голове возникло то, что умники называют «когнитивный диссонанс». Владыка нашёл бы способ уничтожить Алика, если бы Алик стал запираться, убеждать, что никакого письма Щёлокова у него нет, или что есть – но отдаст в руки адресату… Алик это предвидел – и всё сделал, как от него хотел владыка…
Но что-то во всём этом Антропову не нравилось, продолжало раздражать… Интуиция подсказывала старому волку, что где-то и в чём-то его переиграли…
И недаром, совсем недаром начал Юлий Владимирович аудиенцию с разговора про беременность жены посетителя. Не только моментальное всеведение хотел показать, но и то, что (без слов, одним взглядом):
– Вас теперь трое, заложников-то…
В своё время большой ценитель творчества Владимира Высоцкого Федя Бурлаков, старый кремлёвский «кадр», сопровождавший власть от хрущёвщины, рассказал Алику за бокалом вина своё толкование известной песни советского Златоуста:
…Он даже может предложить и закурить:
"Ах, – вспомнят, – вы ведь долго не курили.
Да вы ещё не начинали жить...".
Ну, а потом предложат: «или – или»...
Или – пляжи, вернисажи, или даже
Пароходы, в них наполненные трюмы,
Экипажи, скачки, рауты, вояжи,
Или просто – деревянные костюмы.
– Следователь предлагает революционеру пароходы?! – патетически восклицал эмоциональный Бурлаков. – Что за чушь?! Да и у него у самого этих пароходов нет, раз он следователь, на жалование живёт! Очевидно же, что это не про царизм и не про революцию! Это с нами, номенклатурой, так вот разговаривает наше начальство выше уровнем! Это их стиль, а не царских держиморд! Видимо, и с Володей Высоцким именно так разговаривали: «или-или»…
В предстоящей приватизации, разговоры о которой с конца 70-х стали уже почти нормой в «курилках для начальства» и «комнатах отдыха руководителей» советских ведомств, – ты можешь стать бенефициаром или жертвой. Ты туда пойдёшь, если захочешь идти, и тебя поволокут, мордой по асфальту, за все конечности, включая половую, если ты не хочешь туда идти… Всё равно тебе там быть – а кем, сам выберешь… «Или-или»…
Как может атеист советского розлива противостоять тем, за спиной которых ощутимо и зловонно дышит сам сатана? На кого опереться человечку, гипотетическому дурачку Черненке, в таком противостоянии?
* * *
– Что обо мне говорят в городе? – снисходительно поинтересовался всезнающий шеф КГБ и теперь вот «Первый» у биотехнолога партии.
– Говорят, что Юлий Владимирович задолбал всех своей принципиальностью, – простовато огласил Алик домашнюю заготовку. То, чего собеседник явно ждёт и хочет услышать. – Мол, играет партию «Антропов-каста», да разве сможет выиграть? Сомневается народишко…
Антропов благосклонно хмыкнул. От его улыбки делалось жутко – но он улыбался. Отсылка к ленинскому выражению «проклятая каста» в отношении врагов генсека – ему нравилась. Да чего там: льстила! Антропов из кожи вон лез, чтобы создать себе репутацию «борца с мафией»: и врагов рубишь, и в народе популярен. Надо отдать ему должное – ему это очень хорошо удалось. Наверное, ещё и потому, что в этом амплуа он был первым перед наивным, как ребёнок, советским народом. Все последующие наполеончики тоже начинали как «борцы с привилегиями», но каждому верили всё меньше и меньше, пока попросту смеяться не стали…
А вот Антропова принимали всерьёз. Как некоего избавителя – правда, непонятно от чего. Если советская власть хорошая – то зачем от неё избавлять? А если плохая – так ведь он и есть её главный представитель! Но в 1982 году этого люди ещё не понимали…
А он и рад стараться – со своим театральным до нафталинного запаха костюмом «ленинского идеала коммуниста»!
Виталию Терентьевичу уже пришлось быть свидетелем безобразной сцены в ЦУМе. В разгар рабочего дня там, как водится, толпился у прилавков народ. Вдруг милиция перекрыла все выходы и началась настоящая облава. Москвичей хватали с единственным сакраментальным вопросом: почему не на работе? Спокойно пропускали только людей пенсионного вида. Остальных, неубедительно мычавших что-то, грузили в автобусы и развозили разом по участкам.
Ухватили и Совенко. Заинтересовавшись делом, он не полез в карман за красной цековской книжечкой и ограничился коротким хладнокровным упреком:
– Вы понимаете, что это противозаконно? Я буду жаловаться!
– Жалуйся, жалуйся! – заржал краснорожий милиционер, чем-то напоминавший Илью Маслова. Так Виталий Терентьевич оказался в душном, битком набитом участке за стальной сеткой, напоминавшей о старых лифтах или о зоопарке. Общее настроение было гнетущим – ведь шла первая волна Антроповских облав, и никто еще не знал, чем кончится дело: попугают и отпустят? Сообщат на работу? Снимут, уволят, разжалуют? Или – в лагеря, как еще совсем недавно, меньше полувека назад?
Всхлипывали женщины. Дрожали на беду свою убежавшие с уроков школьники. Гудел придавленный, приглушенный, но все-таки бодрящийся хор мужских голосов; какой-то старый хиппан в поношенной джинсовке вцепился пальцами в сетку, как обезьяна.
– Эй! – кричал он. – Але! Начальник! Вы тут что, про нас совсем забыли?!
Совенко, стоящий особняком, совершенно хладнокровно чувствовал липкие взгляды надежды на дорогом драпе своего пальто. Виталий Терентьевич старался выяснить масштабы облавы. Прислушиваясь к возбужденным разговорам, он понял, что солдаты нового режима прочесали все кинотеатры, кафе, рестораны, магазины, местность возле пивных ларьков. Был даже один алкоголик, которого замели у киоска, принимающего пустую посуду.
«Занимательно! – подумал Совенко. – Но делать мне тут больше нечего!».
Он жестом для официантов подозвал капитана, крутившегося неподалеку. Тот подошел медленно, упиваясь своей властью, лениво почесываясь. Что он думал о Совенкое? Вероятно, считал, что перед ним хорошо оплачиваемый инженер, врач или доцент какого-то вуза. Таких всегда приятно пощекотать дубинкой, умников хреновых!
– Чего тебе? – спросил капитан, вяло шевеля губами. – В сортир, что ли?
– Я опаздываю! – постучал по часам Совенко. – У меня важная встреча!
– Ничего, подождешь! Подойдет твоя очередь, разберутся с тобой – и валяй!
В ничего не выражающих глазах милиционера Совенко увидел, какой грязью был для этого человека. Да, стоило жить, стоило бороться и страдать, ради того, чтобы в ту минуту выбросить в лицо зарвавшемуся ничтожеству красный жупел ЦК!
Я тоже горд… Я русский лорд…
За такие стихи партконтроль по головке не погладит, конечно: разве что утюгом и по нижней… Но так порой хочется, просто по слабости человеческой, – применить на себя эти фижмы и букли феодальные…
– Итак! – этак спокойно, сдерживая торжество. – Могу я распрощаться с вами, как гражданин Советского Союза? Или мне обязательно делать это, как члену ЦК?!
Глаза капитана выпучились, запузырились, шкодливая рука, чесавшая волосатое пузо, дернулась ко шву.
– А… – заблеял капитан порта приписки МВД. – Э… Вы, товарищ, что, член ЦК?!
– Нет! – покачал головой Совенко. И, подождав, пока офицер облегченно выдохнет, добавил: – Я кандидат в члены ЦК…
…Дежурный по участку майор Сидоров со слезящимися глазами пожимал гостю руку и уверял, что они только исполняли приказ…
* * *
– Вашу служебную записку о сухом варенье прочитал… – буднично сказал Виталию Терентьевичу Антропов. – Подписал в дело.
Обслуга внесла то, чем традиционно угощали высших гостей в высших советских кабинетах: чайные стаканы в подстаканниках (их по старинному звали иногда «чайная пара») и бутерброды с колбасой «Любительской», розовыми ломтиками с белыми крапинками жира. Нужно было очень высоко подняться по советской вертикали, чтобы иметь право угощать посетителя «чайной парой». И ещё выше – за казённый счёт, в рамках представительских расходов – колбасой. Не худший был строй – но из песни слова не выкинешь, очень скаредный…
Совенко наблюдал, как на простеньком керамическом блюдце одна жиринка «Любительской», напоминавшая замурованную таблетку, выпала из колбасного кружка… Осталась дырочка: «Как глазница от выбитого глаза» – почему-то подумал Виталий.
– Дело в том, что это позволит сохранять неограниченное время невостребованный урожай любых фруктов, – зачем-то начал пересказывать собственный текст Совенко. – В малогабаритных твёрдых плитах запас витаминизированной фруктозы на много лет, на случай…
– Войны? – иронично перебил генсек. – Всё никак не навоюетесь?! А вы знаете, что недавно солнечный блик моря возле Норвегии был принят за американскую ракету, и чуть было не привёл к ответному удару? Я лично предотвращал… Вы сколько меня собираетесь на этом лезвии держать?
– Военная угроза НАТО от нас не зависит… – пожал плечами Совенко.
– Вы зачем мне пересказываете свои служебные записки?! – заметно начал сердиться генсек. – Про твёрдое варенье я вам подписал – вы опять мне двадцать пять… Фруктоза витаминизированная… Теперь вторую вашу цидулю пересказываете… Я ознакомился, и хочу вас предупредить, Виталий Терентьевич… Один раз… Вы у нас отвечаете за внедрение биотехнологий, и хорошо отвечаете, но… Зачем вы лезете не в свои вопросы? Разве это ваш вопрос – обсуждать решение ЦК по умиротворению в Европе? Вы что, надеялись, что мы вот так, келейно, за чаем с колбаской, будем обсуждать коллегиальную позицию Политбюро и ЦК?! Твёрдое варенье, глазированные плитки фруктозы – это, пожалуйста, в каждое бомбоубежище контейнер! Но вы же ставите под вопрос объединение Германии! Вы же ставите под вопрос кадровую политику в советских республиках, базовые основы принятой нами кадровой политики! Кто дал вам право?
Совенко достал из внутреннего кармана своего завидного французского пиджака красный партбилет КПСС, выложил перед собой:
– Он. Он дал мне право.
– Оставить вот так, на столе, не боитесь? – иронизировал Антропов, а сам жёг и испепелял жестоким взглядом моллюска. – По забывчивости? У нас многие, я смотрю, подзабыли, чем заканчивается антипартийная групповщина…
– Объединение Германии покончит с нашим влиянием во всей Европе… – мерно и глухо, игнорируя все намёки и мимические сигналы, говорил Совенко.
– А такие, как вы, хотели бы вечно держать Европу расколотой и в состоянии незаконченной войны? – щурился генсек. – Сколько, п-вашему, может продолжаться «холодная война», разделяя человечество?
– Сроков назвать не могу, Юлий Владимирович, но сколько надо – столько и должна продолжаться… Но столько она, конечно, продолжаться не будет, потому что все кадровые решения переданы в руки республиканским партийным вожакам… Здесь, в Кремле, не утверждаются даже служащие категории «А»…
– У вас есть основания не доверять национальным кадрам в республиках, которые столько лет заботливо растила наша ленинская партия?! – всё более суровел Антропов.
– Вначале эти национальные кадры, – скривился Алик. – Потом все кадровые решения в руки этих кадров… Я не знаю, как в Прибалтике, но со Средней Азией я плотно работаю…
– Шафран выращиваете, – заботливо подсказал генсек. Мол, знай своё место, академик…
– Так вот, там нет никаких оснований для сепаратизма. Мы собственными руками из Москвы готовим сепаратизм в Средней Азии…
– И как? Тем, что народная власть в республиках дана титульному народу республики?!
– Тем, что лояльность любого служащего замыкается на того, кто его назначает! – словно бы выплюнул горькие слова Совенко. – Это мой вопрос, Юлий Владимирович, я нейролог, я изучаю всю жизнь, как работает человеческое мышление… Тот, на ком замкнута лояльность всего аппарата, очень скоро начинает себя чувствовать первым лицом. Понимаете? Не наместником, а первым лицом, петухом в своём курятнике…
– Наместники… – возмутился Антропов, – словечки-то у вас какие, Виталий Терентьевич, шовинистические!
– Да и вообще… Вся эта программа в закрытом циркуляре ЦК, которую вы назвали «переукладкой»…
– «Перестройкой»…
– Да, извините, в голове вертится… Странное слово… Там под гладкими словами – программа ликвидации человека и человечества…
–Вы думаете, что вы вообще говорите? – даже не сердился уже, а расстраивался, словно столкнулся с душевнобольным, усталый генсек в дымчатых очках.
– Можно делать что угодно – но только не то, что там прописано…
Грустный Антропов смотрел на Совенко уже примерно так, как смотрят на покойников во время участившихся церемоний прощания. Ему совсем иначе докладывали об этом человеке. Ему обещали, что это – «русский Рокфеллер», которому нужно только одно: легализоваться. Выйти из советской уравниловки и тут же, без паузы, войти в клуб миллиардеров где-нибудь в Бильдерберге… И потому Антропов подозревал Совенко в неискренности, в какой-то странной и опасной игре: не против задуманного «великого примирения человечества», а против него, Антропова, лично…
Юлий Владимирович снова попытался спорить в конструктивном духе:
– Но грубейшие нарушения социалистической законности…
– Да чёрт с ней, с социалистической законностью! – взорвался Совенко, в полной мере раскрывая мурло «цеховика» и расхитителя социалистической собственности «в особо крупных размерах». – Речь-то не о законности, и это не нравственный вопрос! Нравственными вопросами дети балуются… А я говорю о вопросе физиологии, как биолог и врач! Пять тысяч лет цивилизация двигалась в строго определённом направлении, а вы решили поменять её вектор на прямо противоположный! Вы отдаёте себе отчёт в последствиях такого решения?!
– А вы отдаёте себе отчёт, с кем разговариваете?! – подбоченился грозный Нетопырь.
– Иначе я бы этого и не говорил, Юлий Владимирович! Представьте себе заворот кишок, но не у отдельного человека, а у всего дискретного живого организма по имени человечество! Это когда говно пойдёт через рот не у одного какого-то несчастного, а сразу у всех… Такова цена вашего консенсуса с Европой! Да если бы вы уморили ещё миллион в лагерях, не затрагивая базовых основ, – хрен бы с ними! Один умер, другой родился… Но речь-то идёт о прекращении самого биологического вида «человек разумный»!
Оба молчали. Антпропов поднёс к губам подстаканник с тёмным чаем, одно из стёкол его очков от чайного пара ещё более затянуло дымкой…
– Убейте, украдите, попадитесь на взятке, или с бабой – люди через год всё одно забудут, – вкрадчиво посоветовал Виталий Терентьевич. – А вот если мы страну без боя развалить дадим – наш позор переживёт нас на тысячу лет! Мои и ваши кости истлеют в могиле, а позор будет живее всех живых… На тысячу лет вперёд мы с вами станем ужасом, притчей и посмешищем для всех народов на всех языках!
– Я пытаюсь понять только одно, – недоумевал Юлий Владимирович. – Как вы смеете мне всё это говорить?! То есть: на что вы рассчитываете?
– А я за жизнь не цепляюсь! – мрачно огрызнулся Виталий Терентьевич. – Нужно расстрелять – значит, расстреливайте… Но только для пользы дела, только страну сохраните, о колено не ломайте!
Белый взгляд «судака отмороженного» уставился на Антропова в упор. Такой же бил навстречу. Встречаясь, они образовывали вольтову дугу, нечто вроде короткого замыкания, отчего в воздухе кабинета пахло озоном.
– Вопрос о вашем расстреле я не могу решить лично… – медленно сказал Антропов, продолжая свои попытки гипнотического подавления собеседника. – Вы не последний человек в партии… Надо на Политбюро голосовать…
– А вы поставьте вопрос… – столь же растяжисто предложил Совенко. – Вам, думаю, не откажут…
Снова помолчали, Антропов отвернулся, играя зачем-то шнуром телефона внутренней связи. И в режиме разрядки ухмыльнулся:
– Херню какую-то обсуждаем! За что тебя расстреливать-то, Виталий? За то, что душой за дело болеешь? Так больным место в больничке…
* * *
– Всякий, кто мнит себя Богом, – мрачно сообщил генсеку академик медицины, – однажды вынужден будет вспомнить, что зависим от собственной плоти…
– Ты о чём, Виталий Терентьич? – почти дружелюбно, после прошлого накала, поинтересовался Антропов.
– Поневоле смотрю на вас, как врач… Плохо у вас с почками, Юлий Владимирович… А вы, я слышал, каждое утро долго гуляете… Нельзя вам. Туманом холодным надышитесь, малейшая простуда – и флегмону разнесёт…
Антропов побледнел. Смерть дышала ему в затылок, и он не любил, когда об этом напоминали. Тем более таким развязным тоном.
– Это не ваша забота! – попытался он сухо возразить, хотя внутри отчётливо хлюпало сырыми эмоциями.
– Ну как не моя? – оскалил зубы волкодав-академик. – Я ведь всю жизнь в медицине, можно сказать…
Антропов откинулся в кресле, как будто его спереди ударили, и вдруг его прорвало, как нарыв, брызнуло из него скрипучим, старушечьим, почти бабьим истерическим:
– Пошёл-ка ты на*уй!
– Пойду, – пообещал Совенко, вставая и откланиваясь.
– А пока идёшь, – старушачий голос помаленьку становился стариковским, более мужским, – задумайся над своим поведением… Я тебя когда ещё предупреждал, Виталя, тебе все пути открыты, если не заиграешься… А ты партию собой заменить пытаешься…
* * *
В этой фотокопии нескольких страниц несуществующей книги не было ничего ни об Антропове, ни вообще про СССР. В тексте с царскими «ятями», стилизованном под старинный вариант рассказывалось, как царь Александр III с флегмоной был злонамеренно уморен врачами, запрещавшими ему дышать спасительным крымским влажным утренним туманом, «чудодейственным» для флегмоников…
– Я не понимаю, – волновался Мак Суханов, – зачем это передавать Первому? Чушь какая-то… Ну, допустим я, как полковник КГБ, найду канал передать лично в руки! А смысл?
– С его диагнозом ему категорически нельзя дышать сырым влажным туманом на утренних прогулках…
– И что?
– Об этом ему говорит бригада его лечащих врачей, естественно. Об этом ему сказал и я.
– То есть ты сказал ему, что в этих фотокопиях старой книги – неправда? А теперь я должен передать ему то, что ты назвал неправдой… Ничего не понимаю…
– Если доктор, которому он не доверяет, и считает «врачом-убийцей» даст ему безупречно верный совет по поводу здоровья… А потом будет снова и снова настаивать… То что он сделает?
– Скорее всего, поступит наоборот.
– И тем самым…
Оба молчали, словно бы остолбенев.
– Вы, товарищ Суханов, хотели знать, что такое магия? – официально начал после театральной паузы Совенко. И глаза его дьявольски блистали – смешинками и сумашедшинкой. – Вот это и есть магия. Отравить его ядом – это наука. А убить его вот таким способом – волшебство, не иначе… Кто бы ни вёл расследование, какую бы экспертизу не провёл – факта отравления не найдут. Потому что его и не было! Вот это и есть две клеммы волхования – «плюс» и «минус». Готовишь кванториум – создаёшь или используешь сложившуюся репутацию отравителя. Это клемма «минус». Потом даёшь абсолютно верный и научный совет по лечению почек. Это клемма «плюс». А между ними что?
– Разряд…
– Молния! – вскричал Совенко, и глаза его сверкнули той же самой убийственной молнией. – Молния, которая испепелит даже государя императора!
…В сентябре 1983 года Антропов, вопреки настоятельным советам своих врачей, которым не доверял, много гулял в Крыму по туману. В итоге вопреки всем уговорам простудился и окончательно слёг. Гнойное воспаление клетчатки не смогли – а может, и не захотели – исцелить хирургически… Пока физиономия Антропова совместно с Рональдом Рейганом красовалась на обложке журнала Time как «человек 1984 года» – человека именно в этом году и не стало… 9 февраля 1984 года бессильные сохранить капризного пациента врачи констатировали полный и окончательный отказ почек после, как это принято в Кремле, «тяжёлой, продолжительной болезни».
* * *
– А война очень вероятна! – сказал полковник Суханов. – Все нашим не слава Богу! Совсем с ума посходили!
– Циркуляр к нам пришел, за подписью Антропова… Он как раз подписал перед уходом к вам! – Мак кивнул на Алика.
«Вам» означало вольняшкам, пиджачникам, бумагомаракам, и вообще, всем, кто не вытянут в струнку великой силой госбезопасности. «Вам» носило оттенок презрительного добродушия и добродушного презрения.
– Слышь, Алик?
– Слышу! – отозвался Виталий Терентьевич.
– Так вот! – продолжал Мак комканную, путаную мысль. – Они там пишут, что никогда со времени окончания Второй мировой международная обстановка не была так взрывоопасна… Ошалели! Я от всех такого ожидал, но чтобы от Юлия Владимировича! Уж у него-то голова на месте! И тут – тоже развоевался!
Алик помолчал, огляделся по сторонам, думая, стоит ли высказывать наболевшее? Здесь? А с другой стороны, где еще можно быть спокойнее, как ни в узком дружеском кругу?
И тихо-тихо, едва расклеивая губы, Совенко сказал:
– Антропов и есть главная опасность, Мак. Его ведь не зря в секретариат перевели. Оттуда ему – или на трон, или на плаху! Понимаешь?
– Не оченно! – помотал головой Суханов и прислушался. Он верил Алику. Большую часть своих повышений он вырвал у судьбы, следуя Совенковым прогнозам погоды.
Мак достал из кармана сверточек, протянул Совенко. Под бумагой оказался перстень. Мужская печатка. Со скорпионом.
– Ты просил… для матери этого твоего… Маслова… Дело закрыто, а это – я для тебя из вещдоков у коллег выпросил!
– Спасибо! – тихо сказал Алик. Это действительно был хороший подарок. Кольцо прошло сквозь земную плоть и казенный дух милиции, вернулось сквозь годы – от побежденного – победителю. И Совенко показалось, что от колец вроде этого вообще нельзя избавиться, они, как фамильное проклятие, сопровождают человека, преследуют его, то поджимая к кромке секунды, то отпуская вперед на целые десять лет, затаиваются в старых коллекторах, в засыпанных канавах…
Совенко придирчиво посмотрел на друга, решая для себя что-то очень важное. Решил, наконец, взял Мака за рукав:
– Идем, это в ломберном зале!
Они пошли, в который раз уже слушая, как отзываются в коридоре их шаги: утром Угрюм-холл, настороженный соглядатай, крался по пятам своих хозяев негромким эхо. Что смотришь, Угрюм-холл, десятилетиями стоя навытяжку? Некуда докладывать, некому стучать, мы – последняя и высшая инстанция…
В ломберной Алик подошел к окну. Стекло слегка заиндевело, непонятные узоры поползли по нему.
– Мак, – почти шепотом спросил Совенко, – ты когда-нибудь видел пиратские пещеры? Сокровища Флинта?
Суханов покачал головой, не совсем поняв вопрос.
– Тогда смотри! – ухмыльнулся Алик, и в глазах его промелькнула грусть. Он взялся за подоконник, потянул на себя, и крашенная белым доска податливо отошла. Открылась пустота – не черная, какими обычно бывают пустоты, а мерцающая драгоценностями.
– Ох! – только и смог выдохнуть Мак. Свет из окна упал на кучу сокровищ, заботливо укрытых от чужого глаза. Перстень со скорпионом лег поверх всего, как корона, как венец делу.
– Чьё это?
– Теперь уже неизвестно… Может, сбережения Иегуды и Ежова… Здесь нет ни национальностей, ни классов, ни пола, ни рас, ни возраста – только одно: смерть! И человеческая алчность… Каждый, кто становился хозяином клада, считал себя его обладателем, а становился его жертвой.
Алик умолк. Его внимание привлекла медная проволочка. Он потянул за нее и вытащил целую кучу обручальных колец, сквозь которые ее пропустили.
– Дед рассказывал, что это вот он снял на войне с мёртвого «фрица»… Кто знает, может, и «заливал», с годами я всё больше понимаю, как много он всякой ерунды выдумывал…
– В последнее время ты становишься сентиментальным! – пробурчал Мак сквозь зубы. Он уже справился с начальным волнением и теперь насмешничал…
– И вот, клад у меня! – продолжал Совенко, уставившись в одну точку. – И что я должен с ним делать? Я дождался, пока основные действующие лица сожрут друг друга. Все они хотели владеть. И все они только обладали. Я принял в свою руку еще горячий ключ счастья, купленого очень дорогой ценой. Я тоже надеялся овладеть. В стране, где запрещены богатство и бедность, слишком опасно торговать бриллиантами. И я думал, что молод, что доживу до другого времени… Теперь я его боюсь… Я боюсь той близкой оттепели, той свободы – той самой, что одних делает свободными, а других – рабами. А мне кажется, Мак, что Угрюм-холл перехитрил меня…
Кто сожжет в топке своей жизни тысячи несостоявшихся жизней? И для чего? Как жить, зная, что счастье – та же серьга, вырванная из чужих ушей?
За окном снова пошел снег. Он падал на грязь старого наста, скрывая человеческие следы и судьбы. Это была перевернутая страница. Белый лист. И никто уже не властен заглянуть в черновик прошлого…
Они сошли вниз, в столовую залу, из резного буфета-«ампир» Совенко достал бутылку коньяка и две конические розовые рюмки.
– Ну, – предложил он. – Давай! Дерябнем за Брежнева, земля ему пухом!
9.
Семейная идиллия четы Совенок кончилась этими болезненными ударами под трахею. Алик железной рукой держал свою Танюшу за пышные каштановые волосы, снова и снова бил двумя пальцами старовера в ямку между ключиц, в ему одному знакомую точку. От каждого удара Таню мучительно, с вывертом наизнанку рвало прямо на хорасанский ковёр, тот самый, на котором когда-то начинались их «отношения»… Рвота была зелёной, липкой и кислотной, полупрозрачной: жена Совенко давно уже исторгла всё из себя, и теперь блевала буквально внутренней слизистой оболочкой…
Когда он счёл достаточным – то отпустил хват, отпечатавшийся тысячами игл в корнях волос и оставил Таню, содрогающуюся, на четвереньках, мучительно докашливать спазмы тошноты.
– Ну, теперь говори, – ничего хорошего не обещающим голосом поинтересовался муж-монстр. – Зачем ты это сделала?
В его руках была початая упаковка лекарственного средства, название которого ничего не сказало бы простому советскому человеку. Это было секретные и недоступные импортные таблетки для женского выкидыша. Говоря более официально – «pour interrompre la grossesse»[72]. Очередная мерзость, выдуманная извращёнными мозгами западных «партнёров»… Академик медицины, тем более в совершенстве владеющий французским языком, считал содержание с полуслова…
Вначале он действовал без слов: левая рука у Тани в волосах, и совсем не ласково, как в постели, а мёртвым зажимом. А двумя пальцами правой он заставил её выблевать всё, наверное, что съедено со вчерашнего дня…
– Зачем ты это сделала?
– Виталий… я…
– Зачем?!
– Меня… смотрели на этом новом аппарате… Забыла, как называется… Ну, в «кремлёвке», там где ты договорился…
– И что?
– Виталий, головка плода в два раза больше нормы… Я беременна умственно-отсталым… У меня родился бы дебил, понимаешь?!
Она плакала. Он был сух, как никогда.
Он появился почти сразу – не дав ведьминому снадобью раствориться. Как будто за дверями ждал. Он никогда не приходил домой так рано – но у него волчье чутьё на ведьмины штуки.
– От тебя несёт силой, как от собаки псиной… – однажды сказала ему Таня, и теперь убедилась, как была права…
В комнате, как ни в чём не бывало, продолжал мигать и вещать экспортный цветной «Рубин-714» в деревянном продолговатом корпусе. И там издевательски шёл, наподобие дождя за окном, советский фильм, снятый три года назад, «Три мушкетёра». Вениамин Смехов, изображая Атоса, распевал дурным голосом:
Есть в графском парке чёрный пру-у-уд…
Там лилии цветут… Там лилии цветут…
«Чёрных лилий и в моём пруду хватает…» – подумал Алик, глядя на судороги рыданий жены:
– Я не хочу, я не хочу… – конвульсивно дёргалась она над лужей блевотнины. – Не хочу… быть матерью дебила…
– А кто тебя, сука, спрашивает, хочешь ты, или не хочешь? – мрачно поинтересовался муж. – В Бога поиграть решила? Бог мужского рода, Танечка… Почему ты мне ничего не сказала?
– Потому что… – она попыталась говорить гордо, с вызовом. – Потому что это моё тело!
– Оно не твоё! У него отчество Витальевич, а не Татьянович!
– Неужели ты хочешь, чтобы мы с тобой до конца дней были бы прикованы к инвалидной коляске калеки?! – взвизгнула бывшая Шумлова, скаля хорошенькие, но острые зубки хищницы.
– Я давно ничего не хочу! – огрызнулся он. – Я делаю то, что должен. Меня называют убийцей за то, что я замочил взрослого долбое*а, мародёра и вполне сложившегося подонка… Подумай, во сколько раз ты хуже меня, если задумала убить невинное дитя!
В тот страшный для Тани день – для неё кончилась романтическая сказка. Из мыльной оперы про весёлую жизнь взбалмошной жены миллионера она попала в заложницы чудовища. Моментально, без перехода, ошеломляюще – как кошка, которую за хвост втащили в самоварную трубу…
И самое обидное – она ведь всегда знала! Пусть другие обманываются его многочисленными масками – ей он сразу показался всем своим рылом оборотня… Она всегда знала, кто он – только прогоняла от себя это знание, играла, как девочка, плещущаяся у бережка с крокодилами…
Теперь к ней унизительно приставили охранника. Она стала обречена родить неполноценного урода. А о чём думала раньше? О соболиных шубах и дефицитных крабах на столе? О мировой винотеке в Угрюм-холле? Не нужно быть генетиком, чтобы понять – кто родится от шафранового человека с расширенными выпуклыми лобными долями… Он – сам выродок, и родиться от него может только выродок…
* * *
Кто ему поможет? Кому он может доверять? На обед Алик поехал всё к тому же профессору Глыбяну. Как ни крути, а другого высшего медицинского авторитета он не знал, оттого и все его рекомендации выполнял беспрекословно. Кому как не Совенко было знать цену академическим регалиям? Мало к кому из пробивных сановных лжедокторов пошёл бы он со своим вопросом, но этому осанистому, старорежимному седовласому старцу в черной академической шапочке, в очках с золотой оправой, с аккуратно подстриженной бородкой-«эспаньолкой» – доверял, как и много лет назад.
– Заходи, заходи, Алик! Давно не бывал, забываете с Аланкой старика! – стал сетовать профессор с порога. – Проходи в столовую, сейчас кушать будем...
Дом стариков Глыбянов по-прежнему был небогат, но по-прежнему респектабелен. Всё та же мебель, исключительно старинная, резная, и всё так же много тех же, смолоду читанных тут книг в шкафах за прозрачными дверцами. Великие сокровища Глыбяна – медицинская энциклопедия, пульмонология, гастроэнтерология, диагностика внутренних болезней, справочники лекарственных средств, переводные или даже в оригинале выставленные «Диагностики»...
Профессор давно уже, в силу возраста, не преподавал, не практиковал и в клинике. Но старых пациентов порой, по-свойски, смотрел…
В его квартире пахло как-то по-аптечному, и ещё – пахло покоем. Годами, даже десятилетиями ничего не менялось, текло по единожды утвержденному распорядку.
Алик понимал, что, видимо, из-за этого Алан Левонович Глыбян удрал к нему, Совенке, в «мир штормов и приключений». Испугался Алан этого гербарного образа жизни, когда ты словно бы стиснут папоротниковым листочком между «Анатомическими атласами».
Человек – странное существо. В бою, на краю бездны, на грани безумия, в ледяном поту ужаса или в испарине азарта, когда кишки кажутся прогнившим трубопроводом старого дома, Алик не раз мечтал попасть в тишину профессорских покоев. Войти сюда, как ученый к ученому, как коллега к коллеге, наконец, просто, как пациент к врачу, и поесть постных щец серебром с фарфора, слушая медицинское профессиональное брюзжание старика...
...Но стоило только сесть на этот скрипучий стул, переживший войну и эвакуацию, за этот круглый стол под белоснежной скатертью, взять в руки черный, ржаной, диабетический хлебец, схлебнуть овощную жижицу с ложки – и от тоски-неизменчивости этого быта начинало тошнить...
Это было словно бы де жавю: всегда это место, всегда в это время, когда напольные немецкие часы мелодично отбивают час пополудни, всегда здоровая, разнообразная, но низкокалорийная пища.
И водка в круглобоком прозрачном графинчике, водка, пронизанная светом хрустальной люстры, маслянисто-отраженно искрящая. Профессор выпивал ровно столовую ложку водки каждый день – «чтобы избежать известкования сосудов». Скорее всего, это помогало, потому что память у старика была великолепной...
– Ты плохо выглядишь, Алик, видимо, нездоровую жизнь ведешь... – ворчал педантичный эскулап, чиркая зачем-то (причем всегда – насколько Совенко мог припомнить) ножом о вилку. – Думаешь, если рано академиком стал – помирать тоже пораньше надо?
– Грешен, дядя Левон... Грешен – всем должен, всему подотчетен, – о себе и подумать некогда...
– Хозяйство большое? – ухмылялся профессор Глыбян, закладывая салфетку за ворот старомодного, по-помещичьи стёганого домашнего халата с кистями. – Грузят на тебя должности, а ты и рад стараться?
– Угу... – жевал Совенко бутерброд с кабачковой икрой.
– Эх, мальчики, мальчики... – развздыхался старик, припомнив и своего, где-то возле этого отирающегося, служилого обормота. – Разве же человек живет, чтобы работать? Человек живет, чтобы жить...
И спустя мгновение:
– Небось, по делу приехал? На машинах на персональных рассекаете, а времени нет... Лучше бы, как я, пешком ходили; тогда бы везде успели, и для сердца полезно...
– Дядя Левон, не сердись... Что делать – успеть стараемся! Жизнь-то – она ведь одна!
– Потому, значит, её укоротить надо? – скептически поджал старик малокровную сизую губу. – Ладно, спорить с вами хуже, чем у провизора облатки скатывать... Вываливай уж, чего приехал, а то мнёшься сидишь...
Совенко знал, что не стоит заставлять себя просить дважды в доме этого, порой вздорного, пенсионерски-капризного мафусаила.
И Алик рассказал всё – как бывало и прежде. И про жену, и про беременность, и про новые аппараты – которые плод без рентгена видят, и про генетику.
Глыбян приуныл. Про генетику он знал больше Алика. В том числе и про конкретно-взятую генетику Алика Совенко…
– Что я могу сказать? – кивал старец в академической «ермолке». – Наврал бы, да не тебе, коллеге-академику! Нет у нас методов против генетических девиаций! Надейся, верь в лучшее, и вот ещё… Это не слишком научно, но в моей практике помогало: скажи своей жене, что лекарство есть, и надёжное. Красиво оформи плацебо, и неуклонно следи, чтобы она принимала по часам. Если поверит, то… Бывает, когда человек искренне верит в лекарство – и дистиллированная вода исцеляет...
В «Магистериуме» Алик тоже читал об этом – об эффекте «плацебо» в целительской магии. «Никакой предмет не имеет никакой магической силы сам по себе. Но любой предмет может иметь любую магическую силу, если в него верят. Могут верить немногие – СИЛЬНО. А могут верить слабо – но МНОГИЕ. Возникает конус направленной мысли – именно и только он способен творить чудеса...».
Мавзолей Ленина? – сразу спросит любой. Но могут быть «духовные реакторы» плацебо и поскромнее мавзолея – личные для отдельно взятого мага. Замкни сюда силовые линии веры – и получишь сполна «чудесные исцеления» и финансовые потоки. В теории гладко… А вот когда это так близко к самому центру, самому ядру тебя, то… Впрочем, чего уж говорить? Таню он терял, и похоже безнадёжно терял: не как врач пациента, а как муж…
* * *
Вместе с яйцеобразной сферой живота надувалось и негодование на спутника жизни. Она мстила, как могла, жалила, как змея, благодаря интимной близости знавшая – где у Алика уязвимые места и болевые точки.
Когда умер Антропов – она язвительно спросила:
– Ну и зачем? Зачем ты убил больного старика?
Он стоял возле большого винного бюро, с бутылочными сотами и декантером, выполненного в старину в оттенках тикового дерева. И левый глаз у него дёргало тиком. Из хрустального графина с пробкой, напоминавшей большую печать, наливал себе в конический, тяжёлого литья, стакан можжевелового джина, отчего в комнате пахло больницей и вересковой пустошью.
– Дай мне тоже! – потребовала Таня. И жестом хозяйки протянула руку.
Второй стакан с литым ободом сложного орнамента был. Но воли хозяина на его использование – не было.
– Тебе нельзя. Ты в положении, – просто и буднично объяснил муж.
– Мне нельзя?! – она плакала, сложив ноги по-турецки, сидя с носками на кровати, и зло кривлялась.
– Мне нельзя? Ты всё ещё надеешься, что он родится нормальным?! Ты не тракторист, Вит, ты академик медицины, ты лучше всех знаешь, что такое превышение размеров головки плода… Но если ты надеешься на чудо… То зачем тогда ты делаешь то, что делаешь? Зачем ты – прямо перед моими родами – убил больного старика? Теперь ты не просто убийца, Виталя, теперь ты цареубийца…
Он пил свой можжевеловый настой долго и картинно. Он не показывал, как больно она ему делает. Но она знала, что сейчас… Вот сейчас… Он непременно скажет, что…
– Я его не убивал, – пояснил Алик дистиллированным тоном. – Он сам себя убил. При каждой нашей встрече я буквально заклинал его не дышать холодным туманом…
– А он тебе не верил, и сделал наоборот… – хихикала Татьяна.
– То есть, ты хочешь сказать, что я должен был говорить наоборот – и тогда бы он сделал, как надо? – играл муж в изумление. – А я бы как выглядел в таком случае? Меня бы просто судили бы, как врача-убийцу…
– Так-то тебя не осудят, правда? Ты ведь говорил только правду…
– И не только… Я два письменных рапорта ему передал – на эту тему…
– Н-да… – Танюша понимающе покивала. – Письменные рапорта его, видимо, особенно убедили…
– Не сомневаюсь… – Алик поразился, какую всё-таки проницательную женщину выбрал в «жёны-рабыни». – У меня есть недоброжелатели в Медицинской Академии, и они постарались убедить его, что я вру… Не для того, чтобы спасти его. А для того, чтобы уничтожить меня! Ведь медицина – такая сложная сфера, в ней на каждое «да» можно отыскать обоснованное «нет»…
– Ты такой же сумасшедший, как и европейцы из Римского клуба, – мстила Таня напропалую, как умеет только стервозная баба. – Ты давно застрял в их хрустальных аудиториях, в собственных мирах зазеркалья, и совершенно не чувствуешь, чем живёт твоя страна… Неужели ты действительно думаешь, что смерть и без того дышавшего на ладан старика может что-то тут остановить?! Антропов по-любому бы ласты склеил, и без твоих советов… Ты не понимаешь, что происходит тектоническое смещение континентальных плит, и старик наверху в этом не играет никакой роли…
Руки Совенко заметно задрожали. Она поняла, что попала. То, что вообще «попала» по жизни – давно поняла. Но что попала ему в голый нерв – поняла сейчас.
– Ты живёшь в замке, ездишь в лимузине, ты на улице годами не бываешь… А улица, Виталий, полна осмеяния вашей веры! Она полна анекдотов про Чапаева и Брежнева… И ваши геополитические планы улице безразличны, ваши победы для неё – злая насмешка. Знаешь, что им дорого? Имя собственное! Холодильник, хрусталь, ковры, джинсы… А то, что для снобов, для показушинков пока важны ещё тома модных писателей на полках… Так это пройдёт, Виталичек… Это так, остаточное! И это понял даже столетний старик, два десятка лет руководивший КГБ, которого ты убил… И только ты один этого ещё не понял! Людям не карта нужна, разбухшая провинциями и воинской доблестью легионеров Третьего Рима! Им нужен материальный достаток. И не просто достаток, а и сверхдостаток. Чтобы "не хуже, чем у людей", а желательно – лучше! Лучше – это когда больше, другого «лучше» они не понимают…
– Рождённый в шакальем логове знает лишь шакальи тропы… – пожал плечами Совенко, делая вид, что ему безразлично.
– Ну, а ты-то что теперь собрался делать? Отравишь двести миллионов? Или, pardonnez-moi, заколдуешь их без яда, чтобы они сами себе об стену лоб расшибли? Антропову было не страшно проиграть войну. И этим миллионам людей тоже не страшно её проиграть.
Он снова налил себе джин в стакан, снова жадно выпил, и даже забыл закрыть графин пробкой. Матовым торцом вверх лёжа на столешнице, она ещё больше напоминала королевскую печать… И Таня беспощадно завершила мысль:
– Если мародёр на проигранной войне утащил слиток золота, то он не считает эту войну для себя проигранной…
– Победители отлавливают мародёра, отнимают слиток и расстреливают… – возразил Алик.
– Да, но только мародёры так далеко никогда не заглядывают! Или ты, нейролог со стажем, не знаешь такой особенности мышления у мародёров?
Зачем она вообще всё это говорит? Зачем слова – если ей уже стал родным домом замок трёх казнённых палачей, и это обжалованию не подлежит?
Совенко щелчком тумблера включил огонь в газовом камине, синее пламя протяжно загудело, заплясало в его неподвижно-стеклянных зрачках. Да… Мы все проигрываем одному заговорщику, от кинжала которого не спасся никто. Смерть. Не ее ли мягкие шаги шуршат ковром там, в конце коридора?
Тане было страшно. Угрюм-холл скалился с полотен, где плескалось триасовое болото под ногами пожирающих друг друга гадов.
– Автора этих полотен, – сказала она, – травоядного, а стало быть, безмозглого, – уже сожрали. Я лишний раз доказала, что объем мозга у тираннозавра в несколько раз больше его травоядных современников…
– Хотя почему-то якобы травоядные приматы создали человека… – возразил Алик, не понимая, или делая вид, что не понимает сарказма в словах жены.
– Люди стали жрать мясо, нарушили видовое питание, – отмахнулась она, – уж не это ли их создало? А, наплевать!
– Не наплевать! Жизнь стоит не на соплях и удовольствиях! – почти выкрикивал он свою правду. И вспоминал дядю Багмана, ветерана войны и садовника, который в детстве это объяснил мальчику со жжёным ушком простыми словами под сенью цветущих вишен: «Жизнь стоит на железной воле, которая мешает всем желающим тебя ограбить и убить. Оттого она мешает и тебе. Нельзя быть суровым ко всем, если не будешь суровым к каждому. Кто-то говорит, что это рабская психология, а я говорю – здравый смысл и жанр реализма…».
* * *
В 1984-м году настало «время «Ч» – воцарился Константин Устинович Черненко. Словно кони над обрывом – застыла перед пропастью Империя в последний и прекрасный миг своего могущества и славы. Пауки ЦК заканчивали ткацкие работы на больших паутинах, расчертивших страну на «зоны влияния».
Они – даже не сатанисты. Они – смертопоклонники. И если бы вы сказали им, что их позор переживёт их в веках – они ответили бы, пожимая суконными, пиджачными плечами: «всё всегда заканчивается ничем». То есть – символ веры смертопоклонников…
И вот тот же самый строгий кабинет со шкафами, чьи стеклянные дверцы изнутри забраны вдовьими белыми занавесочками, но только совсем другой хозяин. В кресле Брежнева и Антропова – Черненко, седой и узкоглазый. Вечный зам, вечно второй, Агасфер канцелярий, человек, сказочно щепетильный в мелочах, филигранный в оформлении документов, незацепистый, выдумавший бороться со всеми кризисами страны «повышением уровня работы с письмами трудящихся». В каждом учреждении повелел открыть отдел по работе с письмами трудящихся! В ВЦБТ тоже открыли… Но какой «трудящийся» напишет Алику Совенко то, что Алик Совенко уже знает о жизни?!
– Что за ахинею вы несёте?! – возмутился улыбчивый старик. Он был на порядок добродушнее Нетопыря-предшественника, столь же плюшево-гражданский, сколь тот был плюмажно-жандармский… Но Алик умудрился и эту лапушку достать.
– Всё человеческое в человеке состоит из мечты о себе ином! – доказывал Алик, как ему по диплому и положено, докторально. – Уберите эту мечту измениться – и вы потеряете всё, даже отдалённо человекообразное…
– Уничтожить человечество – да кому это нужно?! – возмущался Константин Устинович. – И зачем?! Смысл-то в чём?!
– Они не думают об уничтожении человечества, – устало, но обстоятельно объяснял Совенко. – Они думают об утилизации всех средств, доступных человечеству, в короткой, равной их жизни, перспективе. Поддерживать жизнь, а тем более развитие грядущих поколений – это очень затратный процесс… Отказ от него создаёт колоссальную экономию и резко повышает текущее потребление…
– Это всё демагогия, Виталий Терентьевич!
– Константин Устинович, чтобы легче было понять, представьте сибирскую семью, которая припасла дрова на долгую зиму. И вот они устроили большой праздник, сожгли все дрова разом, за один день… Ликовали, веселились, с бутылками шампанского скакали… Настало зимой лето… А что потом? Зима продолжается, а дров больше нет…
Черненко молчал. Алик всегда ввергал его, человека без углов, овального и гладкоствольного, в ступор молчания. Как тогда, когда притащил от покойного Щёлокова большое письмо, и объяснил, что Антропов считает этот документ сожжёным… А Черненке что делать? Пишет-то на его имя покойник, а считает письмена сгоревшими далеко ещё не покойный Нетопырь, пределов возможностей которого никто в точности не знает…
И вот теперь снова. Какие-то ужасные домыслы об ужасных людях, которые уже близко… А Черненко так стар… Да и смолоду был не слишком боек…
Но как быть, если ты генсек и если ты с замиранием сердца, с чувством острого узнавания вспомнил песню барда Макаревича, с которым у партии давно уже были нелады и какие-то странные недомолвки, какие-то заигрывания под видом «преследований»:
…Тот был умней, кто свой огонь сберег.
Он обогреть других уже не мог,
Но без потерь дожил до теплых дней.
А ты был неправ, ты все спалил за час.
И через час большой огонь угас,
Но в этот час стало всем теплей…
Неужели правда?! Неужели они дорвутся до власти – и «всё спалят за час»? А что будет потом – вообще никто не знает, даже этот умник Совенко: тепловая смерть вселенной? Всеобщее космическое остывание до уровней абсолютного льда?
Черненко молчал…
* * *
На долгие годы он забыл и о младшей сестре – они с Кориной всегда недолюбливали друг друга. Но хоть бы Алик даже и вздумал не считать её роднёй – другие-то про их родство не забывали...
И пришла пора – Совенко вынужден был отвезти Корину на проработку в Угрюм-холл. Здесь, вдали от чужих глаз-ушей он пытался втолковать этой дуре, как сильно она себя и его подставляет.
Они беседовали в столовой зале, сидя на все тех же венских стульях, все так же укутанных в бело-полотняные чехлы. В газовом очаге плясал голубоватый мертвый огонь, а сухая кисть Совенко нервно барабанила по папке с рукописью его идеологической монографии. С тихого и внятного разговора обоих, как в сон, клонило в истерику.
– Корина, ты из высшей лиги... Ты не можешь располагать собой, как заблагорассудится... Посмотри на себя – кем ты стала? Ты же законченная алкоголичка!
– А ты не пьешь, да? – рычала сестра, глядя исподлобья.
– Что за порошок ты нюхаешь?
– Стиральный... – Корина явно издевалась.
– А ты знаешь, что бывает с партийцами, у которых сестры нюхают всякие порошки?
– Что ж, милый братец, родню не выбирают...
– Твоя собака мне тоже не нравится...
– Тоже – в смысле, как и я?
– В смысле, как твои шалости... Черт возьми, Корина, ну нельзя же таскать с собой повсюду мраморного дога, запираться с ним в спальнях казенных пансионатов... Там же вся обслуга из Сухановской конторы... Знаешь, какие донесения он мне вчера принес почитать?
– Ты на что намекаешь, сволочь? – покраснела Корина.
– Слушай... – поморщился Виталий Терентьевич. – Не надо изображать тут невинную девочку... Усыпи дога и заведи мужика – это только сперва кажется трудным...
– Ах ты, гад! Да как ты можешь такое... В доме наших предков... обо мне...
– А как ты можешь ТАКОЕ?! В казенном доме! При горничных! Я всегда знал, что у тебя в голове кактус растет, но до такой уже степени...
– Заткнись!
– Сама заткнись! Если бы не Мак Суханов, я бы уже сидел на партконтроле с оторванными яйцами! Мало того, что ты не работаешь ни хрена, мало того, что ты...
В этот радостный момент снизу позвонили.
– Иди, открой! – мрачно приказал Алик. – Хоть это-то ты можешь?
– Пошел ты! Твой дом, ты и открывай...
– …Виталий Терентьевич! – возопил у порога орденоносный Лёха Мушной, распахивая объятья, на которых беспорядочными гирляндами свисали дары моря. – Отец родной! Господи, свиделись наконец! Принимай...
– Лёха! – улыбнулся Алик, обнимая входящего друга. – Слушай, сколько лет, сколько зим... Ты зачем это с таким багажом? Упрел вон весь...
– Дык, это... Я же позвонил сюда... Сестра твоя... Ваша... это... распорядимшись...
– Ну и хер ли ты её слушаешь, родной мой? Когда в гости идешь – хозяин на стол накрывает...
– Она, Корина Терентьевна, точно, не ты, Виталий Терентьевич... Однако она все же Совенко, с такой фамилией не пошутишь, а? Ха-ха-ха!
– Шутит, брат, вот как раз она-то ещё как шутит... Я тут до слез хохочу иной раз...
– Дык, значит вот... Велено было... вся наша зверюга – белуга, осетрюга, севрюга, стерлядь... Икра, значит... зернистая, паюсная, ястычная... Ну, крабы наши, Терентьич, инвалютные – н-му! – Мушной послал в потолок воздушный поцелуй. – Пальчики оближешь, под кристалловскую... Я тут в главке банкет закатывал – по случаю награждения – прихватил тебе, Виталий Терентьевич, ящичек кристалловской – слеза младенца... Обмывать будем – звезда-то не моя, Терентьич! Твоя!
– Ладно, не чуди... Заработал – получил... А макнуть в рюмку – изволь, брат, от этого ты у меня не отделаешься...
– Ну чего, заносить, что ли? А то вон мои ребята ждут, водку там нюхают...
– Заноси, Лёха.
– Эй, Алик, кто там? – вышла на лестницу Корина.
– Это я, Корина Терентьевна! – подобострастно улыбнулся Мушной. – Я... Все привез, как вы велели...
– Пошла вон отсюда! – рявкнул на сестру Совенко, немало огорошив доброжелательного Лёху.
– От ить как... – пробормотал, растерявшись, Мушной и утер пухлой ладонью крупные градины пота на лбу. – Воспитание...
Лёха привез в мертвый дом не только терпкий дух морской соли, запах рыбы, густой загар южанина – но и давно не бытовавшую тут радость. Оживились старики Багманы, закипела работа на кухне, замечательная не столько результатом, сколько процессом.
Лёха со своими парнями ловко орудовал кухонным инструментом, чистил, парил, промывал и нарезал паровую осетрину. Между кусками душистой рыбы выкладывал узором шампиньоны и белые грибы. Посыпал все это перцем, поливал белым вином и прибаутками.
– Терентьич! Ты когда бы соизволил прибыть к нам на лазурный берег? Это же все не в твоем склепе надо делать, а на песочке, под звездами, под звуки прибоя – и чтобы пена морская к ногам...
– Я хочу, Лёх... Но трудно...
– Тебе, Виталий Терентьевич?! Ты, можно сказать, страной вращаешь, а тут такое слово жалкое... Трудно ему! Ты наш аспир не позорь, давай! Я тебя так встречу, такое закачу – на Луне услышат... Во, Терентьич, попробуй кусочек – парной рыбы, без всяких вот этих вот... Чуешь природу? Ну вот, ты чуешь, а ты в неё погрузись... Или сестру к нам присылай – ручаюсь! – все в лучшем виде ей организуем!
– Не заслужила! – зло хмыкнул Совенко, вспоминая проделки сестрёнки.
Лёха Мушной готовил свою рыбу – и это был один из немногих вечеров счастья, так редко посещавшего Угрюм-холл. Совенко знал, что Мушной – свой в доску, преданный человек, можно сказать, вассал. Но Мушной уедет к себе на курортное побережье откармливать крабов, и придется снова оставаться одному в этих льдах, с интригами це-кашников, с выходками спецслужб, с сестрой Кориной и её мраморным догом Джоем...
* * *
– …Мы тебя внесли в список, – порадовали Алика при встрече Яковлевич и знакомый по прежним летам, очень заматеревший с тех пор ставропольский партиец. – Три отрасли твои будут: меховая, крабовая и шафрановая! Сам сделал, сам владей! Погоди брат, пройдёт пара лет – и мы с тобой будем в Средиземном море, на трёхпалубных яхтах наперегонки гонять! Вот увидишь…
И Совенко готовился увидеть. Заканчивал свои расклады, закладывал схроны. Каждый день, с утра пораньше, сухощавый и чисто выбритый, благоухающий дорогими лосьонами, он садился за необъятный, оббитый зеленым сукном рабочий стол и начинал прием своей клиентуры.
К нему шли хозяйственники, которых грозились снять или уволить. А в чересполосицу с ними – кафедралы, которым он подыскивал денежных аспирантов, журналюги, канючившие у него командировки на богатые и хлебосольные окраины. Постоянно на связи были милицейские, прокурорские, нарконовские[73], гебистские чины.
Важенька из Франции попросила обругать в советских газетах своего мужа, у которого был сильный конкурент на каких-то выборах. После детального исполнения этой просьбы её муж стал героем буржуазной прессы, опорой свободного мира и легко выиграл голосование…
* * *
Что касается Максима Суханова – то он занимался очень личным делом патрона – размещением и условиями обитания Корины Терентьевны в сумасшедшем доме. Сестра Совенко рехнулась окончательно, из сквернословной шлюхи-алкоголички превратилась в заплывшую, нечесанную мегеру с красным воспаленным взглядом.
Но именно Корина перед отъездом сказала те слова, над которыми Совенко все чаще задумывался.
– Мы дети Ада, Алик, и оба это знаем… Но наш отец недоволен тобой… Он до конца не принимает тебя, потому что ты до конца не принял его…
– Н-да? – мрачно спросил Виталий Терентьевич. Он надрезал кончик гаванской сигары на миниатюрной, но вполне рабочей гильотинке, присланной французскими масонами из числа связанных с ним импортеров морепродуктов.
– Да! – безумно хохотала Корина, запрокидывая голову с давно не мытыми, спутавшимися волосами. – Ты плоть от плоти Зла, как и я, но ты не желаешь сделать последний шаг: разрушить себя! Ты пытаешься слушать разум – а разум не от нашего отца! Ты пытаешься быть умным – но нельзя быть разрушителем, если служишь уму…
– Ничего, Корина, тебя вылечат… – кивал в такт истерики сестры Виталий Терентьевич. И прикуривал толстую сигару от подлинной платиновой Zippo – подарка скандинавской Ложи левых политиков…
– Выбирай, Алик! – визжала сестра. – С кем ты? Проклятый вегетарианец, аскет, умник – с таким багажом нельзя быть любящим сыном Ада, а с твоими делами – любящим сыном Распятого… Или ты предаешь нас так же, как всегда предавал всех?
Алик уже знал ответ.
Слишком близко по времени к этим воплям был радостный звонок профессора Глыбяна, когда трубка буквально плакала от восторга в руках Совенко:
– Послушай, мальчик мой! – сбивался старый учитель, и Алик боялся, что у него будет, судя по одышке, инфаркт или инсульт. – У тебя родился совершенно нормальный ребёнок!!!
– Как вы сказали?! – Совенко почувствовал, что ноги отказывают и присел на пуфик.
– Совершенно! Нормальный! Ребёнок! Мужескаго полу, как раньше говаривали, красавец, целиком полноценный! Мы оба с тобой доктора медицинских наук, и оба знаем, что такого быть не могло, но… Оно есть, Алик! Я умру, увидев Бога, Алик, я увидел его руку, за всеми науками земными, я увидел безусловное чудо! И пусть понять его смогут только медики – мы же с тобой медики! Дети – это язык, которым Бог говорит с людьми… И даже если ты не во всём прав – в основном ты прав, мой мальчик, потому что… Это немыслимо: совершенно нормальный ребёнок со всеми положенными рефлексами! Врачи такого сделать бы не смогли, это невозможно, но для Бога нет ничего невозможного!
* * *
«А для человека, который по «образу и подобию»? – думал Совенко. – Советский проект противоречит всем известным науке законам природы – то есть инфернальной саможрущей белковой квашни. Представление о нём – представление о чём-то сверхъестественном. Но ведь откуда-то же оно есть даже в голове самого древнего из известных истории людей, откуда-то оно там появилось! А то, что совсем невозможно – не может являться даже в воображаемом виде. За всякой галлюцинацией стоят какие-то реальные образы. За каждой химерой – реальные слагаемые, из которых её собрали…
Смерть делает человеческое существование совершенно бессмысленным. Ты и сам ноль, гарантированно исчезающий в никуда, и все остальные, вокруг тебя, такие же ноли, само бытие которых – большой философский вопрос: да есть ли они? Или же они – зыбкие миражи, на краткий миг исторгнутые из вечной бесконечности Смерти? Когда понимаешь это, то понимаешь и то, что бессмысленно всё, от начала до конца, слева направо по всему спектру… Ты можешь делать что угодно, или вообще ничего не делать, и всему одна цена, потому что всё ничего не стоит. Тебя просто нет, ты вспышка обманчивой видимости, ничтожная в своей краткости гримаса небытия…
Человек это понял. Он понял, что если нет бессмертия – то нет и жизни. Смерть делает жизнь равной нолю.
Зачем рождается человек? Чтобы пожрать и умереть? Но тогда проще не рождаться: сэкономишь на питании, результат-то всё равно тот же!
Тогда человек потянулся к Богу.
В идее Бога заложено бессмертие – но какое? Бог обладает изначальным совершенством. Добавить к нему человек ничего не может. Тогда зачем человек, какой в нём смысл? Единственный смысл в бессмертии возникнет лишь тогда, когда оно будет рукотворным, полученным не даром, а собственными усилиями.
Когда человек достигнет такого уровня, что сумеет зажигать новые звёзды и конструировать новые галактики – он обретёт и бессмертие. А это коммунизм, понимаете? Стать значимой силой даже не в геологических, а в космических масштабах… Иначе нет смысла рождаться и нет никакой разницы – что делать, и когда умереть… Такова окончательная истина, найденная мною в самом конце бесконечности… Или мы зажигаем звёзды – или нам лучше сразу лечь в геологические отложения, чтобы не мучиться попусту…».
– В землю обетованную не вступил никто из рождённых в Египте, – пояснил сам себе Алик. – Даже для Моисея не было сделано исключения. Он довёл и умер, издалека взглянув с холма… Это – его единственная привилегия.
– Ты считаешь себя Моисеем? – спросила его скромность коммуниста со стороны партбилета.
– В каком-то смысле, да. Я желаю сотворить людей, которые не могут возникнуть по законам естества и биологической природы. Сам же я сотворён и действую по естеству и внутри биологии. Как там только и можно. И если я посмотрю издалека с холма на новую землю и новое небо – с меня будет довольно…
* * *
Ему приснился сон, в котором, как это часто и бывает в снах, – всё упростилось до символических образов.
Вот он, советский строй, вихрастый мальчишка, ни черта не знающий о жестоком мире вокруг, наивный и беззащитный… Пятящийся в угол с выражением ужаса и непонимания на лице… А теснят его со всех сторон мохнатые и клыкастые оборотни…
Зубы щёлкают у них,
Видно каждый хочет вмиг
Кончить дело и начать делить добычу…
Он, советский мальчик, в школьном синем форменном костюмчике с клеенчетым изображением солнца и книги на рукаве, с алюминиевыми пуговицами. С авоськой на плече, а в авоське – широкогорлая пустая молочная посуда, которую он нёс, видимо сдавать, как у советских детей принято…
В стороне Алик – такой же оборотень, как и остальные. Но только намерения совсем другие…
– То, что вы собираетесь сделать с ним, – мрачно и отчётливо говорит Алик в звенящей тишине, – попробуйте вначале, для разминки, сделать со мной…
Лапы когтистые, морда медвежья, клыки саблезубые… Да, их много, а поперёк им один… Но совладайте с таким, в звериной шкуре, как в броне, попробуйте…
– Уйди, Алик, не усложняй дело… – советуют кровожадные оборотни. – Ты ничего не изменишь… Это никому не нужно…
– А вы всё-таки попробуйте, – посоветовал коллегам Совенко, и с тем проснулся.
Лежал на подушке затылком, уставившись лицом, безобразным от рождения, в желтеющую лепнину потолка… И чувствовал себя каким-то умиротворённым, словно бы долго шёл – и дошёл до конца… Или выгребную яму черпал-черпал, да всё дерьмо, наконец, вычерпал…
Однажды он уже сказал эту фразу, маленьким мальчиком, склоняясь над «Детской энциклопедией»:
– Борьба за существование, говорите? Ну, так мы ещё поборемся…
И теперь, завершая круг, повторял её снова.
Ему предстоял бой во тьме, с отступлениями и сдачами, со сложным силуэтом, с ощущением безнадёжности – но когда было по-другому? Сил у противника, целого сообщества оборотней и вурдалаков, – было в десять раз больше, чем у него одного – но разве ему приходилось участвовать в иных боях?
Ему предстоял бой одного со многими, с явным перевесом сил противника – но когда было иначе?
«Советские люди не смогут вам оказать сопротивления, – думал Алик. – А вот я смогу. Я ведь знаю всё, что знаете вы. Я знаю все ваши звериные мотивации раньше, чем они придут в ваши головы… Я всё знаю изнутри в вашем логове и вашей стае… Именно тогда, когда вам, упырям, покажется, что вы уже победили, и можете чавкать человечеством в своё удовольствие, – вы огорчитесь, заметив: что-то пошло не так…
А знаете, почему?
Потому что я не только знаю и умею всё, что знаете и умеете вы! Я знаю немножечко больше вашего, знаю то, чего вам, халдеям и некромантам, никогда не понять!».
* * *
Прошло несколько дней.
– Слушай, Мак… – поинтересовался как-то Совенко у друга, увлеченного телетрансляцией зимней олимпиады в Сараево. – Ты как считаешь? Демоны, сатана – они есть?
– Естественно… – хмыкнул Мак, не отрываясь от женских попок на лыжной трассе. – А среди кого мы, по-твоему, всю жизнь крутимся? Среди людей, что ли?
– Ты считаешь…
– Ну, пославший больше посланника! Если ты посылаешь людей – и они, что интересно, – идут, куда посланы, значит ты выше человеков… Ну а кто ты – если выше? Бог, что ли – хэ-хэ-хэ… Это только для красоты так говорится – мол, мы рождены богами… Но Бог не может быть рожден, и не может быть во множественном числе, Алик…
– Мы демоны? Духи?
– Ну, друг, будь ты телом, ты бы разложился за три дня, как это бывает с покойниками… А поскольку ты годами не смердишь на солнцепеке, годами не распадаешься вопреки всем законам природы – стало быть, есть некая Идея Тебя, которая удерживает всю эту студенистую мерзость, эту воду и слизь, от распада… Все духи, Алик. Но мы рождены во мраке.
– А как ты считаешь – есть из этого выход?
– Куда? К ангелам?!
– Ну, например…
– Если были падшие ангелы – наверное, могут быть и падшие демоны. Те, которые возвращаются на небо… Слушай, нет ты глянь – вон у той лыжницы какие буфера!
– Грибов жареных хочешь? – предложил Совенко, входя в комнату со сковородкой.
– Сам готовил?
– А кто мне приготовит? Ты, что ли?
– Давай попробую... – Мак жевал грибы и всей сияющей рожей показывал неземное сказочное удовольствие. – М-мм! Пальчики оближешь! Ни с каким рестораном не сравнишь! Алик, у тебя золотые руки, ты маг и волшебник!
– Я знаю... – скромно улыбнулся Совенко, прислонившись к дверному косяку.
Уфа; 1994, 2005, 2019 годы
[2] Вольная цитита из Книги Притчей Соломоновых: 15:17. «Лучше блюдо зелени, и при нем любовь, нежели откормленный бык, и при нем ненависть».
[3] Круги Эйлера – геометрическая схема, с помощью которой можно изобразить отношения между подмножествами. Множества изображаются кругами. Непересекающиеся множества изображены непересекающимися кругами, а подмножества изображены вложенными кругами.
[4] От ГОПа – «Государственное общежитие пролетариата», которые строили в первые годы советской власти, чтобы расселить самый бедняцкий и приезжий элемент в городах. ГОПы стали рассадниками асоциальных практик, и после от них отказались.
[8] Старинный русский пирог, который делается по принципу пиццы: набросать на раскатанное тесто остатки продуктов после обеда или ужина. Так, зачастую ингредиентами векошника выступали куски рыбы или мяса.
[11] Покатка или ПКТ – «помещение камерного типа», внутренняя тюрьма колонии, в которой содержатся злостные нарушители режима содержания. Камеры ПКТ обычно отгорожены от остальной территории ИТК забором.
[12] Согласно теории итальянского врача-психиатра, профессора судебной медицины XIX века Чезаре Ломброзо преступления совершают только люди с определенной внешностью и характером.
[14] Наиболее популярный в советской торговле вид сельди, ныне редко встречающийся, а в те годы бывший нарицательным именем.
[16] На уголовном жаргоне «послать открытку» – освободить, вытащить из «крытки», а «послать закрытку» – наоборот, посадить.
[17] Апа́ш – человек, принадлежащий к деклассированным группам населения; бандит, хулиган (во Франции).
[20] Фр., разговорное – «попугай, попугайчик». В отличие от «perroquet» – литературное название этой птицы.
[21] Французы, познакомившись с русским квасом, называли его limonade de cochon (лимонад для свиней).
[25] Тюремный жаргон: «маргарин» – придурок, глупец, заключённый с раздражающими сокамерников отклонениями (псих с безобидными отклонениями называется «устрица»).
[27] Латинское крылатое выражение, означающее в переводе «умному достаточно» или «для понимающего достаточно».
[28] «Посев» – антисоветский журнал, тайно забрасывался в СССР, орган «Народно-трудового союза российских солидаристов» (НТС). Выходил с 11 ноября 1945 года. Издавался на деньги НАТО одноимённым издательством.
[30] Криптия – инициация юноши через убийство илота в Спарте. Плутарх писал: «Время от времени власти отправляли бродить по окрестностям молодых людей, считавшихся наиболее сообразительными, снабдив их только короткими мечами и самым необходимым запасом продовольствия. Днем они отдыхали, прячась по укромным уголкам, а ночью, покинув свои убежища, умерщвляли всех илотов, каких захватывали на дорогах. Нередко они обходили и поля, убивая самых крепких и сильных илотов».
[31] Компостер – ныне забытое приспособление в трамвае ХХ века, в котором пробивали (компостировали) одноразовые талоны на проезд.
[32] Абра – в оккультизме и каббале «знание». Отсюда имя «Абраксас», в демонологии демон любопытства и популярная присказка «абра-кадабра» (на самом деле «абра кадавра», т.е. «знание мертвеца»).
[33] Гавваха или гаввах – излучение, выделяемое страданиями живого существа как при жизни, так и в нисходящем посмертии. Гавваха является источником сил, энергии для демонических существ. В чёрной магии принято считать, что причиняемые живым существам муки подпитывают мага, делают его могущественнее.
[34] Прана (санскрит, буквально «дыхание» или «жизнь») – некое нейтральное содержание, которое делает жизнь живой, наполняет её способностью жить. Это энергия бытия. Считается, что прана пронизывает всю вселенную, хотя и невидима для глаз.
[36] Закон Грешема гласит: «Худшие деньги вытесняют из обращения лучшие». Закон сформулирован в 1560 году английским финансистом Томасом Грешемом (1519-1579).
[37] Согласно мемуарам Горбачёва, в 1973 году кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, секретарь ЦК КПСС Пётр Демичев делал ему предложение возглавить Отдел пропаганды ЦК КПСС, где несколько лет Александр Яковлев был исполняющим обязанности заведующего. После колебаний, как рассказывает мемуарист, он, посоветовавшись с товарищами, отказался…
[38] Мездра – подкожная часть меховой шкурки. Швы соединяют мездры под мехом между собой, и если снизить припуск шва, то потребуется меньше шкурок на изделие.
[39] Явная отсылка читателя к Джону Кеннету Гэлбрейту, одному из самых известных американских экономистов, стороннику теории слияния капитализма и социализма путём социализации рынка, другу СССР, иностранному члену АН СССР.
[40] Медицинское, Habitus: внешнее телосложение человека, особенно когда оно связано с тенденцией к развитию какого-либо заболевания.
[41] Советская форма стеклотары под розлив – бутылка невысокая, небольшая, с коротким горлышком, как бы без «шеи».
[42] Берды (Кабарда, Теберда и т.п.) – особый тип горной цепи на Кавказе, форма строения горного хребта.
[47] В описываемые годы К.У. Черненко был заведующим Общим отделом ЦК КПСС. Впоследствии на несколько месяцев стал главой советского государства, перед самой катастрофой «перестройки».
[48] «What's Hecuba tohim, orheto Hecuba…» – крылатая фраза из трагедии Уильяма Шекспира «Гамлет» по поводу перевоплощения актёра и его способности переживать события, никак лично его не затрагивающие.
[49] Клятва в зале для игры в мяч (фр. Serment du jeu de paume) – первое открытое выступление третьего сословия против короля в самом начале Великой французской революции, происшедшее в версальском зале для игры в мяч.
[50] Приватир – исторический термин, в истории пиратства обозначающий примерно то же самое, что и пират, корсар, флибустьер, капер.
[51] Автор иронизирует над фабулой советской философии, согласно которой материалист Фейербах обогатил мысль идеей о первичности материи, а идеалист Гегель, при всём своём непохвальном идеализме, имел в учении «рациональное зерно» – диалектику.
[52] Перипате́тики (от др.-греч. περι-πατέω – ходить кругом, прохаживаться) – ученики и последователи Аристотеля, его философская школа. Название школы возникло из-за привычки Аристотеля прогуливаться с учениками во время чтения лекций.
[53] Австралопите́ки (лат. Australopithecus, от лат. australis – южный и πίθηκος – обезьяна) – род ископаемых высших приматов, обладающих признаками прямохождения и антропоидными чертами в строении черепа, чей хронологический период (как рода) определяется от 4,2 до 1,8 млн. лет назад.
[55] Аносов, Павел Петрович (1796-1851) – русский генерал, губернатор, горный инженер, учёный-металлург, крупный организатор горнозаводской промышленности, исследователь природы Южного Урала. Очень почитался в СССР, несмотря на царский генеральский мундир на всех портретах, над чем и иронизирует автор.
[56] Изображение слона на упаковке чая в СССР ассоциировалось с особыми качествами и элитарностью продукта.
[58] Тип каплевидных винных бокалов из тонкого стекла, профиль которого можно охарактеризовать как «подкова» на высокой тонкой ножке.
[59] Каолин – глина белого цвета, из которой делают фарфор в Китае. Образуется при разрушении (выветривании) гранитов, гнейсов и других горных пород, содержащих полевые шпаты.
[60] По преданию, спасительница библейского города Ветилуи, который осадили ассирийцы. Молодая и красивая вдова Иудифь, притворной лаской добившись доверия Олоферна, отрубила ему голову его собственным мечом, после чего иудеи разбили растерявшихся врагов и прогнали их из своей страны.
[61] Эсфирь – главная героиня одноимённой книги Танаха (ВетхогоЗавета) и событий, связанных с праздником Пурим.
[62] Катастрофу не считал случайной Вячеслав Кебич, первый премьер-министр независимой Белоруссии. Дочь Машерова, Н.П. Машерова писала: «Отец не дожил до Пленума ЦК КПСС меньше двух недель. Всё было решено. Он шёл на место Косыгина. Я понимаю, что отец мешал многим. Именно тогда, в октябре 1980 года, «взошла звезда» Горбачёва».
«Сейчас, когда я знаю, какими техническими средствами владело КГБ, я склоняюсь к версии об организованном характере аварии, приведшей к гибели Машерова. Впереди кортежа, на расстоянии не заметном для сопровождения, движется машина, начиненная спецаппаратурой, предназначенной для воздействия излучением на водителя и пассажиров машины Х. Оставалось лишь найти препятствие на дороге, куда врежется облученный шофер». – писал В.И. Калиниченко, следователь по делу...
[63] Тапетум – особый слой ткани, расположенный под сетчаткой глаза некоторых животных. У различных животных тапетум содержит различные пигменты, и поэтому глаза "отсвечивают" различными цветами.
[68] Ароморфоз – прогрессивное эволюционное изменение строения, приводящее к общему повышению уровня организации организмов.
[69] Муранское (венецианское) стекло – стекло, изготовленное по старинным технологиям, возникшим на острове Мурано близ Венеции.
[70] В Европе 80-х очень потешались над маркой «жигули», отождествляя её с французским ругательством «жиголо». По этой причине экспортные модели стали маркировать брендом «Лада».
[71] В описываемые годы председатель Комитета партийного контроля при ЦК КПСС (1966-1983). Сменивший впоследствии его на этом посту Михаил Сергеевич Соломенцев вспоминал, что, приняв дела, «был очень удивлен: вместо рассмотрения серьезных государственных проблем контроля за соблюдением партийной дисциплины КПК занимался „мелочёвкой“: усмирял пьяниц, сводил и разводил неуживающихся супругов».
Подписаться на:
Сообщения (Atom)